А. Шопенгауэр

"Афоризмы житейской мудрости"

Единственное, что мы можем сделать в этом направлении, это извлечь из данной нам личности возможно большую выгоду, гнаться лишь за отвечающими ей целями и заботиться о такого рода развитии, которое как раз к ней подходит, избегая всякого другого, избирая сообразное с ней положение, занятие и образ жизни.
Нужно избегать опасности предубеждения, чтобы не приписать себе чрезмерной силы, какой не имеешь на самом деле.
Разумнее стремиться к поддержанию своего здоровья и развитию своих способностей, нежели к приобретению богатства.
Для счастья человеческой жизни самым существенным является то, что человек имеет в самом себе. Это достояние обычно бывает столь незначительным, большинство тех, кто свободен от борьбы с нуждою, чувствуют себя столь же несчастными, как и те, кому еще приходится с нею бороться. Скука от пустоты внутреннего мира, пошлости сознания, бедности ума – мотовство и распутство.
Что есть человек – Личность и ее достоинство – единственное, с чем непосредственно связано счастье человека, его благополучие. Поэтому-то зависть, направленная на личные преимущества, бывает наиболее непримиримой и скрывают ее всего тщательнее. Несчастье, всецело зависящее от внешних обстоятельств, мы переносим с большей твердостью, чем вызванное собственной виною (вывод Ш. – судьба может измениться, собственная же природа – никогда).
Самый ближайший путь к счастью – веселое настроение. Мы должны широко раскрывать свои двери веселью, когда бы оно не явилось: ибо оно никогда не приходит не вовремя. Между тем мы часто колеблемся допустить его к себе, желая сначала знать, действительно ли у нас есть полное основание быть довольными, или же боясь, что оно помешает нашим серьезным размышлениям и важным занятиям; но какой прок выйдет из последних, это далеко не известно. Только в веселости мы имеем как бы наличную монету счастья, а не банковские билеты.
Счастливыми или несчастными делает нас не то, каковы вещи в объективной действительности, а то какими они являются нам в нашем представлении. Ш. говорит даже о пользе зарядки. Жизнь в движении – сведения об анатомии. Вообще же 9/10 нашего счастья зависят исключительно от здоровья. Величайшая из всех глупостей – жертвовать своим здоровьем ради чего бы то ни было. При ненормальном преобладании чувствительности получается неровное настроение – временами чрезмерная веселость, перимущественно же – меланхолия. Гениальность всегда обусловлена избытком нервной силы – «все талантливые люди – меланхолики» (Цицерон). Красота – открытое рекомендательное письмо, которое заранее склоняет людей в нашу пользу.
Два врага человеческого счастья – печаль и скука, наша жизнь – колебание между ними. Тупость ума соединяется с тупостью ощущений и недостатком раздражимости. Это делает человека менее чувствительным к печалям и огорчениям всякого рода и степени. Но благодаря этой умственной тупости возникает внутренняя пустота, которая служит источником скуки. С другой стороны, более мощный интеллект прямо обусловливается повышенной восприимчивостью и имеет свой корень в большей энергии воли, то есть страстей. Великие духовные дарования благодаря преобладанию нервной деятельности влекут за собой чрезмерно повышенную восприимчивость к страданию во всех его формах. (Больше существует тяжелых, нежели приятных аффектов).
Выход, предлагаемый Ш.: человек с богатым внутренним миром прежде всего будет стремиться к отсутствию печалей, досад, к покою и досугу, изберет тихое, скромное, но по возможности свободное от тревог существование и потому, после некоторого знакомства с так называемыми людьми, будет избегать общения с ними, а при большом уме даже искать одиночества. Выдающийся ум ведет к необщительности.
На свете нам предоставлено немногим более, чем выбор между одиночеством и пошлостью. Досуг: его заполняет скука и пустота – «долгий досуг невежественных людей». Нет чувственных наслаждений или чудачеств.
Интеллект – если он служит только посредником для воли, если нет пищи воспринимающей способности – и воля и интеллект неспособны к самодеятельности. В результате – страшный застой всех сил во всем организме, скука. Суррогаты – карты, сигары и пр. Досуг – это цвет или, лучше, плод существования каждого человека, благодаря ему каждый получает возможность овладеть своим собственным «я».
«Ввозные», импортированные богатства для человека – стоят дорого, лишают независимости, вовлекают в опасности, причиняют досады. Но тем не менее человек все равно оказывается наедине с самим собой.
Мир наполняют нужда и горе, а тех, кому удается их избежать, во всех углах подстерегает скука. К тому же здесь обычно царит зло и имеет важный голос глупость. Судьба жестока и люди жалки. В таком мире каждый, кто много имеет в самом себе, подобен светлой, теплой, уютной комнате в рождественскую ночь, когда все покрыто декабрьским снегом и льдом. Ценности – покой, досуг и независимость.
Первоначальное назначение сил, которыми природа наделила человека – борьба с угрожающей ему отовсюду нуждой. Раз эта борьба стихает, то ничем не занятые силы становятся человеку в тягость. Человек начинает играть ими, бесцельно тратить их – или иначе он тут же познакомится с другим источником страдания – скукой.
Три основные физиологические силы, которые выступают как источник троякого рода возможных наслаждений:
- наслаждения воспроизводительной силы (еда, питье, пищеварение, покой, сон)
- раздражимость (ходьба, прыганье, танцы, атлетические игры, охота, война)
- удовольствия чувствительности (созерцание, мышление, чувствования, занятия поэзией, философствование, музыка и пр.). Чувствительность обладает преимуществами перед двумя другими.
Удовольствия интеллектуальной жизни – без примеси воли. Только те могут быть названы счастливыми, у кого имеется некоторый излишек интеллекта сравнительно с тем, что требуется для надобностей их воли. Тогда наряду с действительной, они ведут еще и интеллектуальную жизнь, которая все время дает им свободное от печали и живо интересующее их занятие. Одного досуга, то есть свободного от служения воле интеллекта, для этого недостаточно – требуется действительный избыток силы. Промежуточный вариант – дилетантизм, человек находит удовольствие, отводит душу в занятиях изящным искусством или наукой на уровне дилетанта. У него центр тяжести лежит уже отчасти в нем самом. Но весь человек не может быть поглощен этими занятиями, все его существо не может быть без остатка заполнено ими, его жизнь не может без остатка слиться с ними так, чтобы он потерял интерес ко всему остальному.
Такие люди не обнаруживают того горячего и безграничного участия к друзьям, семье и обществу, потому что они в конце концов могут найти утешение в себе – лишь бы только они сохранили себя самих. Дополнительный изолирующий фактор. Такой внутренне богатый человек не требует ничего извне – кроме досуга, чтобы иметь возможность совершенствовать и развивать свои умственные способности, то есть он собственно нуждается только в праве на свою жизнь, всякий день и всякий час всецело быть самим собой. Лишь одно счастье – возможность вполне развить свои задатки и закончить свои произведения. Несчастье – наличие препятствующих этому условий.
Филистер – человек без духовных потребностей. Без духовных запросов нет и духовных наслаждений. Их не занимают идеальности, им нужны только реальности.
О том, что человек имеет:
Разделение потребностей по Эпикуру:
- естественные и необходимые (пища и одежда)
- потребности естественные, но не необходимые (половое чувство)
- потребности ни естественные, ни необходимые (роскошь, пышность, блеск и великолепие)
При удаче пружина наших вожделений развертывается и они растут. Деньги – абсолютное благо: они отвечают не какой-нибудь одной потребности, а всякой потребности вообще. На наличное состояние нужно смотреть как на ограду против многих возможных зол и бед, а не как на дозволение или даже обязательство покупать себе мирские удовольствия.
Ш. дает рекомендации по бережному отношению к деньгам. Тогда человек сможет быть действительно независимым, будет избавлен от необходимости работать. Освободиться от всеобщей барщины, этого естественного жребия смертных.
О том, чем человек представляется.
Тревожное и рабское соображение – «а что о нас скажут?».
О том, как многие преступники думают перед казнью о том, какое они произведут впечатление на толпу. Три формы этой глупости: честолюбие, тщеславие, гордость.
гордость – идущее изнутри, уже установившееся сознание собственного превосходства в каком-либо отношении. Самая простая – национальная (отсутствие индивидуальных черт).
тщеславие – попытка вселить подобное убеждение в других, сопровождающаяся скрытой надеждой, что оно таким образом может обратиться и в наше собственное (признание, идущее извне).
Добродетель же скромности – выгодное изобретение для обделенных природой (как будто вообще существуют только убогие).
Ранг – ордена – это векселя на общественное мнение. Государь должен быть очень осторожен с выдачей орденов.
Честь - объективно, это мнение других о нашем достоинстве, субъективно – это наш страх перед мнением других. Гражданская честь – условие для участия в мирном общении, убеждение в неизменности нравственного характера. Оскорбление – клевета в сокращенном виде.
Честь имеет отрицательный характер, это не мнение о каких-либо особенных, исключительных свойствах субъекта, а о качествах, которые предполагаются как правило. Она выражает только, что данный субъект не является исключением из правила. Слава имеет положительный характер – она отмечает субъекта как таковое – Славу надо еще приобрести, а честь нужно только не терять.
Слава и честь (с. 299): слава – бессмертная сестра смертной чести. Честь простирается настолько, насколько мы знакомы людям, - слава, наоборот, бежит впереди знакомства с нами. Слава в деяниях (великое сердце) и в творениях (великий ум). В прим. Ш. пишет: Творения по самому существу своему выше дел». Всякое деяние – не более как мотивированный поступок, нечто единичное, преходящее, и относится оно ко всеобщему и исконному элементу мира – воле. Великое или прекрасное творение, это, напротив, нечто постоянное, так как оно имеет всеобщее значение и обязано своему происхождением интеллекту, непорочному, чистому интеллекту, исходящему от этого волевого мира наподобие благоухания. Деяния зависят от случая, который сначала должен обусловить их возможность. Возникновение творения не зависит от случайности, исключительно от творца. Творения имеют возможность апелляции – будущие поколения. Слава, которой суждено перйти в потомство, подобна дубу, очень медленно растущему из своего семени; легкая, эфемерная слава, это однолетнее, быстро восходящее растение, а слава ложная – прямо скороспелая сорная трава, возможно поспешнее истребляемая. Вполне симптоматично для Ш. – кто более принадлежит потомству, человечеству вообще и в его целом, тем более он чужд для своей эпохи. Пространно распространяется о том, что всякий может понимать и ценить вещи с ним однородные (пошлое с пошлым, свинья с свиньей, Гамлет – «живая речь спит в ушах глупца»). Сомневаюсь, чтобы это горе можно было изгнать из нашего мира – только одно средство: чтобы глупцы стали мудрыми. Многочисленная посредственность заключает заговор, чтобы не давать ходу прекрасному, и даже, если удастся, задушить его.
Честь находит себе справедливых судей и не подвергается опасности со стороны зависти, за славу приходится бороться против зависти, и лавры ее раздает трибунал явно недоброжелательных судей. Всего больше трудность для философских сочинений – поучения могут оказаться ненадежными и не приносят материальной выгоды – поэтому авторы имеют дело с публикой, состоящей из их соперников. Если бы люди создавали достойные славы творения не из любви к ним самим и не ради собственного удовольствия от них, а нуждались для этого в поощрении славой, то у человечества мало было бы бессмертных творений или даже совсем бы их не было. Зато и потерять славу не так легко, как честь – если слава поблекнет, значит она была ненастоящей (предрекает гибель славы Гегеля). Но ценна не слава в конечном итоге, а то, чем можно ее заслужить. Слава – не более как редчайшее и драгоценнейшее блюдо для нашей гордости и нашей суетности (тем сильнее эти чувства развиты, чем больше задатков для этой славы). Истинное счастье в самих задатках, миросозерцании, а не во вторичном. Тот, кто обладает незаслуженной славой, в действительности не располагает тем, для чего она должна служить симптомом, простым отблеском. Временами, невзирая на весь самообман, порождаемый самолюбием, у него все-таки начинает кружиться голова на той высоте, для которой он не создан – им овладевает страх перед разоблачением и заслуженным унижением, он подобен тому, кто владеет имуществом по подложному завещанию. Истинная слава – счастье – привелось развить достоинства, была возможность поступать так, как ему было свойственно, и заниматься тем, чем он занимался с охотой и любовью. Изображение философов – обычно это седые старики. Слава в науке – чем более общеизвестные данные комбинируются (в областях знаений не настолько известных – только тот скромный круг людей, который с ними знаком). Слава путешественников – гораздо легче сообщать виденное нами, нежели продуманное.
Служебная честь – в том числе и солдатская. Половая честь: женская честь – общее мнение о девушке, что она не отдавалась ни одному мужчине. Если речь идет о женщине – мнение, что она отдавалась только тому мужчине, с кем она состоит в браке. Ш. видит причину в женской солидарности – таким образом можно склонить мужчину к браку. Рыцарская честь - Ш. излагает в виде кодекса:
1. в данном случае это даже не само мнение, а его выражение – т. к. оскорбление может быть взято назад, принесены извинения.
2. Основана на том, что думает о нем другой. Любой может оклеветать его и мнение о нем будет именно таким до тех пор, пока он не докажет неправоту клеветника. Вероятно, это связано с традициями средневекового права – презумпция виновности.
3. не имеет совсем никакого отношения к тому, что человек такое из себя есть.
4. оскорбления и грубость побеждают всякий аргумент
5. высший трибунал – трибунал физической силы, «кулачное право», дуэли.
6. подлежит выполнению только «слово чести», долг чести – в первую очередь, карточный долг.
Греки и римляне, азиаты – не знают такого права, такой чести. Древние не знали иного удовлетворения за оскорбление кроме судебного, да и то – многие пренебрегали и этим. «Мудрый не обращает на них внимания» - Диоген. Дуэли – Суд Божий, по мнению Ш. люди предоставляли Господу Богу судить за себя. Гражданская честь заключается в таком мнении других о нас, что мы заслуживаем полного доверия. Рыцарская – состоит в мнении, что нас надлежит бояться. Если я признаю за собой нравственное право отнять у какого-нибудь человека жизнь – гумман. Умерщвляя своего врага на поединке, я нахожу свое оправдание в том, что он тоже стремится убить меня, - на это можно ответить, что своим вызовом я поставил его в положение необходимой обороны.
Две вещи отличают общественную жизнь нового времени, которые придали ей мрачный калорит, от которого была свободна древность, ясная и веселая, как утро жизни – принцип рыцарской чести и венерические заболевания (ненависть и любовь). Оригинальное объяснение – оклады гражданских чиновников, а тем более офицеров, далеко не соответствуют их труду (малы), другую половину своего вознаграждения они получают в виде чести.
Поучения и максимы. Только добавление ко всему сказанному ранее другими, Ш. жертвует полнотой и системностью, чтобы избежать общих мест.
1. Всеобщие принципы: Аристотель – человек стремится к беспечальному, а не к приятному. Всякое наслаждение и всякое счастье по своей природе отрицательно, скорбь же положительна. Препятствие для счастья – положительно, оно дает нам знать о себе самом. Всякое наслаждение состоит просто устранении этого препятствия, в освобождении от него и бывает, следовательно, кратковременным. Жить счастливо означает – жить менее несчастливо. Самым счастливым жребием обладает тот, кто проводит свою жизнь без чрезмерных страданий, как духовных, так и телесных, а не тот, кому достались в удел живейшие радости либо величайшие наслаждения. Думать, что наслаждения даруют счастье – заблуждение. Если к свободному от печалей состоянию присоединится еще отсутствие скуки, то будут налицо все существенные элементы земного счастья, остальное – мечта. Никогда не стоит покупать наслаждения страданиями или даже хотя бы только их возможностью: ведь иначе мы отрицательное и потому химерическое оплачиваем положительным и реальным. И значительно меньше заблуждаются те, кто смотрит на мир слишком мрачным взором, видя в нем своего рода ад, и потому заботится лишь о том, чтобы устроить себе в нем огнеупорное помещение. (вот такой вот пост-романтизм). Когда мы свободны от страданий, беспокойные желания рисуют перед нами химерическое счастье, словно злой демон привлекает нас фантазмами желаний, постоянно стараясь вывести нас из беспечального состояния. Неосмотрительно думает юноша будто мир существует для наслаждений, будто мир – обитель положительного счастья, которое не дается лишь тем, у кого не достает ловкости овладеть им. Эта погоня приводит к положительному несчастью – в виде скорбей, утрат, забот, бедности, позора и тысячи нужд. Гораздо большего можно достичь с помощью жизненного плана, рассчитанного на устранение бедствий, болезней и всяких нужд. Гете: «Кто хочет отделаться от какой-нибудь беды, тот всегда знает, чего он хочет; кто желает чего-либо лучшего в сравнении с тем, что у него есть, у того глаза совершенно закрыты» - «Лучшее – враг хорошего». Все мы рождаемся в Аркадии - вступаем в жизнь, исполненные притязаний на счастье и наслаждение. Рано или поздно приходит опыт. Но свет лицемерен в этом отношении. Праздники – салюты, фейрверки и венки, нет только самой радости. Там, где она действительно есть – она приходит без пиглашения и предуведомления, сама собой и без церемоний. Тоже и с печалью. Почти все на свете надо назвать пустыми орехами: ядро само по себе редко, а еще реже его можно найти в этой скорлупе.
Чтобы оценить состояние человека с точки зрения его счастья, надлежит спрашивать не о том, что его тешит, а о том, что его огорчает – чем ничтожнее последнее, взятое само по себе, тем человек счастливее. И нужно понижать как можно больше свои притязания в соответствии со своими ресурсами. С нами в жизни случается то самое, что с путником, перед которым по мере его движения вперед предметы принимают иной вид, чем какой они имели издалека. (Интересно, а верно ли обратное – неизменение желаний свидетельствует ли о том, что человек топчется на месте?). Часто мы находим совсем не то, даже лучшее, чем искали.
2. Принципы, касающиеся нашего поведения относительно нас самих. Мы как работники, которые участвуют в возведении здания, - они не всегда знают о плане всего здания в целом. Чем достойнее, значительнее, планомернее и индивидуальнее наша житейская карьера и весь ее характер, тем нужнее и полезнее, чтобы перед глазами время от времени появлялся ее сокращенный абрис – план. Для этого необходимо, чтобы человек уже сделал некоторые успехи в самопознании, чтобы он знал, чего он собственно, главным образом прежде всего желает, в чем самое существенное условие для его счастья, а затем – что стоит на втором и третьем месте после этого. Надо чтобы он понял, каково в целом его призвание, его роль и его отношение к миру. Это более всего его укрепит, поддержит, возвысит, поощрит к деятельности, удержит от отклонений в сторону. Все станет понятно только в конце жизни – все мотивы, какие результаты, подлинные связи между нашими поступками и пр.
Важный момент житейской мудрости состоит в правильном распределении нашего внимания между настоящим и будущим. Те, кто живут только в настоящем – легкомысленные, слишком поглощены будущим – тревожны и озабоченны. Те, кто всегда с нетерпением смотрят вперед и с нетерпением спешат навстречу грядущему – настоящее проходит для них без внимания и не использованным. Только настоящее истинно и действительно. Оно – реально заполненное время. Всяким сносным и свободным от непосредственных неприятностей и огорчений часом мы должны сознательно пользоваться, не омрачать его унылым видом по поводу несбывшихся надежд в прошлом и тревогою о будущем. Мы переживаем наши лучшие дни, не замечая их: нам хочется вернуть их лишь тогда, когда наступает время скорби.
Всякое ограничение притязаний, даже умственное,благоприятно для нашего счастья. ? Чем меньше возбуждается воля, тем меньше страданий. Ограничение сферы деятельности отнимает у воли внешние поводы для возбуждения, ограниченность духа – внутренние. Но ограничение духа открывает доступ скуке, которая косвенно становится источником бесчисленных страданий. Вид поэзии – идиллия постоянно рисует счастливых людей в крайне скромном положении и обстановке.
Подобно тому как направленная вовне жизнь развлекает и отклоняет нас от теоретических занятий, отнимая в то же время у ума нужные для них спокойствие и сосредоточенность, - точно так же, с другой стороны, и постоянный умственный труд делает нас более или менее непригодными к заботам и треволнениям действительной жизни: вот почему рекомендуется совершенно отказаться от него на некоторое время, когда приходят обстоятельства, требующие почему-либо энергичной практической деятельности. Чтобы жить вполне обдуманно и извлекать из собственного опыта все те поучения, какие в нем содержатся, …делать сводку тому, что пережито, сделано, испытано, перечувствовано, а также сравнивать свои прежние суждения с теперешними, свои намерения и стремления с достигнутыми результатами и полученным от них удовлетворением.
Всецело быть самим собою человек может лишь до тех пор, пока он один. Принуждение – неразлучный спутник всякого общества, и всякое общество требует жертв, которые оказываются тем тяжелее, чем ярче наша собственная индивидуальность. Общество не допускает, чтобы мы были тем, чего требует наша природа: оно ради согласия с другими, принуждает нас сжиматься или даже уродовать самих себя. Поэтому человек избегает уединения, мирится с ним или любит его – в точном соответствии с ценою своей собственной личности. Слова «он необщителен» почти равносильны похвале: «это человек с великими достоинствами».
В общении с другими людьми часто нет ничего, что вознаграждало бы за сопряженные с ними скуку, неудобства и неприятности и за самоотречение, какого оно требует от нас. Человек может находиться в самом полном согласии с одним только самим собою, но не своим другом, не с своей возлюбленной. Как ни тесно связывает людей дружба, любовь и брак, вполне честно все-таки мы относимся в конце концов лишь к самим себе и разве только еще к своим детям. У (сверх-) общительных людей – их духу недостает внутренней упругой силы сообщать себе собственное движение. Они нуждаются в постоянном возбуждении извне – без этого их дух впадает в гнетущую летаргию. «Диета в пище дает нам телесное здоровье, диета в людях – душевное спокойствие». Ш. привлекает много примеров классиков и цитат, размышлявших также об одиночестве. Какое удовольствие может доставить общение с существами, с которыми мы как сочлены одного общества связаны только через посредство наиболее неизменных и неблагородных элементов своей натуры, именно через ее обыденные, тривиальные и пошлые стороны? В одиночестве также и аристократизм – всякий сброд до жалости общителен. Одиночество проявляется не прямо или в виде исконного влечения, а развивается косвенным путем, постепенно, не без борьбы с природной общительностью.
Вместе с возрастом становится легче мириться с одиночеством – наиболее сильный стимул к общению, любовь к женщинам и половое чувство, уже утрачен. Вследствие долгого опыта мы перестали многого ожидать от ближних. Но общение – это еще и взаимное обучение (ну, наконец-то), а книги и школы – средства искусственные, удаленные от плана природы. Молодые люди еще нуждаются в наставлении. Советует учиться в обществе сохранять часть своего одиночества. Не сообщать немедленно своих мыслей другим и воспитывать в себе равнодушие (!) к их мнениям, которое является вернейшим средством всегда обнаруживать достохвальную терпимость. Тогда, пребывая среди людей, мы все же не будем так всецело поглощены их обществом, а получим больше возможности сохранять по отношению к ним чисто объективное положение.
Нужно накладывать узду на свое воображение (и горе, и радости). Даже такой совет дает Ш.: всего строже правило это надлежит соблюдать вечером – когда ослабевшие рассудок и способность суждения покрываются субъективной тьмою, а интеллект становится утомлен и «подозрителен», утрачивая способность смотреть в корень вещей. Утро – юность дня. Всякий день есть маленькая жизнь; всякое пробуждение и вставание – маленькое рождение, всякое свежее утро – маленькая юность, всякое приготовление ко сну и засыпание – маленькая смерть.
Лучше избирать предметом своих дум многочисленные дурные возможности, так как это дает повод частью для мер к их предотвращению, частью для приятных сюрпризов. Вместо того, чтобы думать – «а что, если бы это было моим?», мысль, которая уже заставляет нас чувствовать известное лишение. «А что, если бы это не было моим?». Большей частью потеря впервые открывает нам ценность вещей.
Обстоятельства и события, нас касающиеся, проходят и сменяются друг другом совсем отдельно, без порядка и без взаимной связи, являя между собою самый резкий контраст и не имея ничего общего, кроме того, что они касаются именно нас. Чтобы им соответствовать, наши мысли должны отличаться той же замкнутой обособленностью. Мы должны хранить свои мысли как бы в выдвижных ящиках, один из которых мы открываем, в то время как все прочие остаются закрытыми. …Чтобы забота об одном каком-нибудь важном деле порождала нерадение ко многим мелким и пр. Для этого необходимо самопринуждение. Но ничто в такой мере не избавляет нас от внешнего принуждения, как самопринуждение, самопринуждение всегда продолжает оставаться в нашей власти, и мы можем, в случае крайности или когда оно заденет наше самое чувствительное место, несколько его ослабить.
17. «Жизнь состоит в движении» - Аристотель. сообразно с этим, наша физическая жизнь заключается лишь в непрестанном движении и им обусловлена, точно также и для нашей внутренней, духовной жизни требуется постоянная работа, какое-нибудь занятие, в виде действий или мыслей. …И это влечение к деятельности нужно регулировать, чтобы оно получило себе методическое и потому лучшее удовлетворение. …жизнь их (людей, которые созидают нечто в искусстве) имеет двоякий характер: они бывают вместе с зрителями и актерами, тогда как остальные – только актеры (двойное полагание?).
18. Путеводной звездой своих стремлений нужно избирать не образы фантазии, а отчетливо сознанные понятия. (?Ш. об образах будущего – с. 354) Для наших решений окончательное значение имеет воображение, которое рисует и отстаивает перед нами одну из альтернатив. …Наглядное представление, имея непосредственный характер на нашу волю, нежели понятие, абстрактная мысль, дающая только общие черты.
20. (о здоровье) мышление есть не что иное, как органическая функция мозга. Ложное представление о какой-то нематериальной, простой, по самому существу своему всегда мыслящей и потому неутомимой душе, которая якобы помещается в мозге лишь временно и ни в чем на свете не нуждается…
Принципы, касающиеся нашего поведения относительно других. Чтобы жить среди людей, нужно признавать каждого в его индивидуальности (ее человек не в силах изменить). Чтобы выносить общество людей нужно тренироваться на неодушевленных предметах. Истинно великие люди гнездяться одиноко, подобно орлам, в высоте. Способность всегда вносить поправку, нужную для устранения диссонанса (от разности между людьми), устанавливать равномерную температуру способна лишь при наивысшем развитии (работа именно с тем, что различает – как полемика, сравнивание и обогащение своей точки зрения).
Никто не может видеть поверх себя. Всякий усматривает в другом лишь то, что содержится и в нем самом. Большинство людей отличаются совершенно низменным образом мыслей и плохими способностями, то есть во всех отношениях пошлы, то легко будет понять, что невозможно говорить с ними, не становясь на это время самому пошлым… охотно станем избегать всяких сотоварищей, с которыми можно общаться только через посредство опошления своей собственной натуры. По отношению к тупицам и дуракам существует только один способ показать свой ум – не говорить с ними.
Гельвеций «Степень ума, нужная, чтобы нам понравиться, служит довольно точною мерою нашего собственного ума». У некоторых же дело доходит до того, что выказанный или по крайней мере недостаточно скрытый в разговоре с ними ум и рассудительность действуют на них как личная обида, хотя они ее в этот момент еще утаивают; зато потом, впоследствии, неопытный человек напрасно размышляет и недоумевает над тем, чем это он мог навлечь на себя их злобу и ненависть. Все это основано на том, что у них воля имеет огромное преобладание над познанием и их ничтожный интеллект находится всецело на службе у воли, от которой не может освободиться ни на мгновение.
Образ часов: тот, у кого часы идут верно, находится в городе, где башенные часы все установлены неправильно. Он один знает истинное время. Но какой ему от этого прок? Все окружающие сообразуются с неверными городскими часами. Надо утешаться мыслью, что потом и постепенно дело будет разобрано, освещено, обдумано и по большей части получит себе правильную оценку: по прошествии срока, соответствующего трудности дела, почти все поймут в конце концов то, что для ясного ума видно было сразу.
Превосходство над окружающими приобретается исключительно тем, что мы ни в какой форме не нуждаемся в других и показываем им это. Люди абсолютно не могут выдержать мысли, что в них нуждаются: ее неразлучными спутниками бывают высокомерие и притязательность. Если же кто для нас действительно дорог, мы должны скрывать это от него, как будто бы это было преступление. Такой совет не очень то отраден, зато он верен.
с. 368. Почему люди выдающиеся в молодости плохо разбираются в наличной жизни – они судят по себе. Априорно-апостериорно (из чужых наставлений и собственного опыта). «Что такое государство, со всем их искусственным механизмом внешних и внутренних отношений и их разного рода властью, как не приспособление для ограничения беспредельной людской несправедливости?» - с. 371
Нет такого характера, который мог бы обходиться собственными силами и быть всецело предоставлен самому себе: каждый нуждается в руководстве со стороны понятий и максим. Обратное – отказ от собственной природы. Полные пессимизма описания «реальных» основ человеческих отношений. Друзья дома большею частью правильно носят это название, так как они бывают больше друзьями дома, нежели хозяина, то есть более подобны кошкам, чем собакам. В нашем доверии к другим очень часто огромную роль играют лень, себялюбие и тщеславие: лень – когда мы, вместо того чтобы сами исследовать, действовать, предпочитаем довериться другому; себялюбие – когда мы открываем другому что-нибудь под влиянием потребности говорить о своих делах; тщеславие – когда дело касается того, чем нам приятно похвалиться. Тем не менее мы требуем, чтобы доверие наше ценилось.
Шопенгауэр был философом и в связи с этим у него не возникала, вероятно, необходимость координировать свои действия с действиями других. Не оспаривай ничьих мнений, воздерживайся от всех, хотя бы доброжелательных поправок. Если есть необходимость, чтобы мнение было встречено с доверием, то нужно высказывать его хладнокровно и без страстности. Ибо всякая горячность имеет свой источник в воле: поэтому именно последней будет приписано наше суждение, а не познанию, которое по своей воле беспристрастно. Так как коренной элемент в человеке – воля, познание же представляет собою нечто лишь вторичное и добавочное, то скорее поверят, что мнение порождено возбужденною волею, чем что само возбуждение воли обусловлено этим мнением. Выражать свой гнев или ненависть словами либо игрою лица бесполезно, опасно, неумно, смешно, пошло. Не надо, следовательно, никогда показывать своего гнева либо ненависти иначе как на деле. Последнее удастся нам тем полнее, чем полнее избежим мы первого. Ядовитые животные встречаются только среди холоднокровных. Говорить без особой выразительности – старое правило светских людей рассчитано на то, чтобы предоставлять уму других разбираться в том, что мы сказали.
Молчаливость самым настоятельным образом и с помощью самых разнообразных аргументов рекомендовалась всеми наставниками житейской мудрости: поэтому я могу ограничиться сказанным
Принципы, касающиеся нашего поведения относительно миропорядка и судьбы.
Существуют три мировые силы (цитирует некого древнего автора): ум, сила и счастье. Судьба играет роль ветра, быстро и на далекое растояние подвигая нас вперед или отбрасывая назад. Наши собственные труды – весла: когда через многие часы медленной работы, нам удастся с их помощью пройти некоторое пространство, внезапный порыв ветра настолько же отбросит нас вспять. Случай. Но кто один из всех дающих, давая, вместе с тем самым явным образом показывает нам, что мы не имеем решительно никаких прав на его дары, что мы обязаны ими не своим достоинством, а исключительно только его доброте и милости, и что мы именно отсюда можем черпать радостную надежду на то, что и в дальнейшем будем смиренно принимать от него различные незаслуженные подарки? Это – случай (собственно, это также имеет малое отношение к восточной философии). Наше житейское поприще – продукт двух факторов, именно – ряда событий и ряда наших решений, причем оба этих ряда постоянно друг с другом переплетаются и друг друга видоизменяют. Теренций: «С жизнью,человеческою то же, что с игрою в кости: если не выпадет то, что всего нужнее выкинуть, поправляй искусством выпавшее случайно».
В обоих рядах наш горизонт всегда бывает очень ограничен ( мы не можем задолго предсказывать свои решения, а еще того менее способны предвидеть события). Пока наша цель еще далека, мы никогда не можем плыть прямо на нее, а направляем свой путь к ней лишь приблизительно и с помощью предположений, то есть часто принуждены бываем лавировать (с. 387).
Тривиальна истина, что мы во многих случаях бываем глупее, чем нам это кажется; но часто мы нередко мудрее, чем сами себя воображаем. Это открытие, которое делают только те, кто оправдал это на деле, да и то лишь долго спустя. В важные моменты, в главных шагах своей жизни мы руководствуемся не столько ясным пониманием того, что надо делать, сколько внутренним импульсом, можно сказать – инстинктом, который исходит из самой глубины нашего существа. «Оно» сообщает нашей жизни равномерность тона и драматическое единство, которых не могло бы дать ей столь часто колеблющееся и блуждающее, так легко сбиваемое с толку мозговое сознание. Бальтасар Грациан называет это инстинктивной великой охраной самого себя, без которой человек обречен на гибель.Большею частью человек не знает их в общем их виде (врожденные конкретные принципы, вошедшие в кровь и плоть) и лишь при ретроспективном взгляде на свою жизнь замечает, что он постоянно их держался и что они влекли его, подобно какой-то невидимой нити.
Только одна перемена есть нечто постоянное. Умен тот, кого не обманывает кажущаяся устойчивость и кто предвидит еще к тому же направление, в каком сейчас будет совершаться эта перемена. Не понимая причин – а именно в них лежит зародыш будущих изменений. Они видят только само действие. За него они и держатся, предполагая, что неизвестные им причины, которые были способны его произвести, будут также в состоянии и сохранить его. Заблуждение всегда основано на выводе от следствия к основанию. («Мир как воля и представление»).

Упреждать время надлежит только теоретически, предвидя его действие, а не практически, то есть не следует его торопить, требуя раньше времени того, что может принести с собою лишь время. Если юноша уже в данную минуту желает показать производительную способность мужчины, хотя бы только на несколько недель, и на девятнадцатом году дать то, с чем он отлично справился бы на тридцатом, то время, конечно, не откажет ему в авансе, но в качестве процента послужит часть силы его будущих лет, даже часть самой его жизни.

О различии между возрастами.
В детстве мы являемся гораздо более существами познающими, нежели волящими. Сущность поэзии заключается в восприятии платоновской идеи, того, что в каждом единичном явлении есть существенное и потому общее целому роду. Чем мы моложе, тем больше каждое единичное явление заступает собою весь свой род. Тенденция эта из года в год становится все слабее, от чего и зависит столь большая разница в впечатлении, какое вещи производят на нас в юные года и в старости. Опыты и знакомства детской поры и ранней юности оказываются впоследствии постоянными типами и рубриками для всего позднейшего познания и опыта, как бы его категориями, под которым мы подводим все дальнейшие приобретения.
Как в начале весны все листья имеют одинаковую окраску и почти одинаковую форму, точно также и мы в раннем детстве все похожи друг на друга и поэтому отлично между собой сходимся. Но с наступлением зрелости мы начинаем взаимно отдаляться, притом все больше и больше подобно радиусам круга. В годы нашей юности мы большею частью бываем недовольны своим положением и обстановкой, каковы бы они ни были: ибо мы приписываем им то, что сопутствует всей вообще пустой и жалкой человеческой жизни, с которой мы теперь впервые начинаем знакомиться, после того как прежде ждали совсем иного. Особенность первой половины жизни является неудовлетворенная тоска по счастью, то вторая характеризуется опасением перед несчастьями. Когда в годы моей юности у моей двери раздавался звонок, это доставляло мне удовольствие: мне думалось, что наконец-то! В позднейшее же время, когда раздавался тот же звонок, чувство мое скорее бывало несколько сродни страху, - мне думалось: «вот оно». Чего зрелый человек достигает опытом своей жизни и благодаря чему он смотрит на мир иначе, чем юноша и мальчик, это прежде всего – беспристрастие. Для мальчика и юноши истинный мир закрыт или искажен призраком, сотканным из собственных причудливых созданий, унаследованных предрассудков и странных фантазий.
Отрицательное воспитание – пришлось бы в начале держать кругозор ребенка в возможно более узких рамках, но внутри их сообщать ему исключительно отчетливые и правильные понятия; только после того как он верно усвоит все, в них заключенное, можно бы постепенно расширить этот кругозор, постоянно заботясь о том, чтобы позади не оставалось ничего темного, ничего понятого наполовину или превратно. Понятия ребенка о вещах и человеческих отношениях все еще оставались бы ограниченными и очень простыми, но зато были бы отчетливыми и верными, так что всегда нуждались бы только в расширении, а не в исправлении. В молодом человеке дурным признаком относительно его интеллектуальных, а также и моральных качеств, служит, если он очень рано начинает хорошо разбираться в людских действиях и стремлениях, тотчас чувствует себя здесь в своей стихии и принимает в них участие, как бы заранее к ним подготовленный: признак этот указывает на пошлость. Странное, растерянное, неловкое и совсем ненадлежащее поведение отмечает, в этом отношении, натуру более благородного сорта.

Воля как вещь сама в себе вполне отлична от своего явления, свободна от всех его форм, которые касаются только ее объективации, а ей самой чужды.
Воля как вещь сама в себе находится вне области закона основания во всех его образах, а значит, вполне безосновна. Но каждое ее проявление непременно подчинено закону основания.
Воля свободна от всякого множества, несмотря на бесчисленность ее проявлений во времени и пространстве. Она одна, но не так, как один объект, коего единство познается из противоположения возможности множества. И не так как единое понятие, происшедшее через отвлечение от множества. Воля едина как то, что находится вне времени и пространства, вне принципа индивидуации, то есть возможности множества.

Безосновность воли признали там, где она проявляется наиболее очевидно – как воля человека. Ее назвали свободной, независимой – но проглядели необходимость, которой повсюду подчинено ее проявление. Объявили действия свободными, а они не могут быть свободными – так как каждое отдельное действие вытекает с необходимостью из влияния мотива на характер. Закон основания – общая форма любого явления, и человек в своей деятельности должен быть ему подчинен, как и всякое другое явление. В самосознании воля познается непосредственно и сама в себе, в этом сознании заключается и сознание свободы. Но индивидуум, лицо – уже не воля сама в себе, а уже проявление воли.
Из этого следует изумительная вещь – всякий априорно считает себя вполне свободным, даже в своих отдельных действиях и думает, что может каждую минуту начать новый образ жизни. Но апостериорно – по опыту, он находит к своему удивлению, что он несвободен, а подчинен необходимости. Что несмотря на планы и размышления, он не изменяет своих действий и вынужден до конца своей жизни проводить тот же характер, как бы разыгрывая принятую на себя роль.
Явления самой в себе безосновной воли, как таковой, всё-таки подчинены закону необходимости, то есть закону основания, чтобы необходимость, с которой следуют явления природы, не возбраняла нам признать их за манифестации воли.
В природе приписывали волю только человеку, в крайнем случае животному. Но воля действует и там, где ею не руководит познание – примеры из животной жизни, в которых деятельность воли очевидна; но воля действует слепо и хотя сопровождается познанием, но не направляется им. Представление в качестве мотива не составляет необходимого и существенного условия деятельности воли. Тогда легче будет признавать деятельность воли в тех случаях, где она менее очевидна. В нас та же воля также во многих случаях действует слепо – во всех функциях нашего тела, не руководимых познанием. Само тело в целом является проявлением воли, объективацией воли.
Понятие раздражение – причина, которая не испытывает противодействия соответственно ее действию, интенсивность которой не зависит от интенсивности действия, поэтому и не может ее измерять. По раздражениям, а не просто по причинам происходят все органические и растительные перемены в животных телах. Как и всякая причина, как и всякий мотив, раздражение всегда определяет только точку наступления каждой силы во времени и пространстве, но не ее сущность. Раздражение держит середину между причиной и мотивом (мотив – прошедшая через сознание причинность). В качестве примеров действия по раздражению – суживание зрачков, приступы рвоты, эрекция. Пример с дыханием – когда можно задохнуться добровольно, что было бы возможно, если бы мотив перевешивал раздражение, перевес собственной разумной воли над животной.
Все те силы, которые действуют в природе по общим неизменным законам, согласно которым происходит движение всех тел. То не нужно особенно напрягать воображение, чтобы даже в такой дали распознать наше собственное существо – которое преследует в нас свои цели при свете познания, а здесь – стремится лишь слепо, глухо, односторонне и неизменно, тем не менее будучи всюду одним и тем же.
В человеке могущественно выступает индивидуальность: у каждого свой собственный характер, поэтому одинаковый мотив не производит на них одинакового действия. Чтобы доказать тождество единой и нераздельной воли во всех многоразлчных явлениях...
Физика требует причин, а воля никогда не может быть причиной: ее отношение к явлению не подлежит закону основания. Даже наоборот – то, что само в себе является волей – существует как представление, то есть явление. Закон природы является только подмеченным у природы правилом, по которому она поступает каждый раз при известных обстоятельствах. Полнейшее изложение всех законов природы было бы только полным списком фактов. Философия наоборот наблюдает всюду (а значит и в природе) только общее. Протест Шопенгауэра против всех попыток химического и физиологического объяснения мира – содержание природы вытесняется ее формой, все приписывается влияющим обстоятельствам и ничего внутреннему существу вещей. Если смотреть пристально, в основании их кроется предположение, что организм – только агрегат проявления физических, химических и механических сил, которые случайно здесь сошедшись, произвели организм, как игру природы, без дальнейшего значения. В таком случае в человеке проявлялись бы только идеи, объективирующие волю в электричестве, химизме и механизме.
Во всех идеях, во всех силах неорганической и органической природы, одна и та же воля раскрывается, то есть входит в форму представления, в объективность. Ее единство должно поэтому заявлять себя внутренним родством всех ее явлений. Отыскивание этого единства было главным занятием, наипохвальнейшим стремлением натурфилософов шеллингианцев. Так как все предметы мира – только объективация одной и той же воли, а значит, в сущности, тождественны. Но не стоит ограничиваться только очевидной аналогией между ними, а можно также предполагать, что уже в самых общих формах можно отыскать и указать на основной тип, намек, возможность всего того, что наполняет эти формы.
Тождество проявляющейся во всех идеях воли и ее постоянное стремление к более высокой объективации. Каждая ступень объективации воли оспаривает у другой материю, пространство и время. Каждое животное может поддерживать свое существование только постоянным уничтожением других; так что воля (желание) жизни всюду самоядно и под различными формами служит себе же пищей. Нижайшие ступени – изучаются химией и физикой. Со ступени на ступень яснее объективируясь, воля и в растительном царстве, где связь явлений составляют уже не собственно причины, а раздражения, действует еще вполне бессознательно. Еще и в растительной жизни животного явления, в произведении и образовании всякого животного, поддержке его внутренней экономии.
Постепенно восходящие ступени объективации воли приводят к точке, на которой индивидуум, представляющий идею – становится необходимым движение по мотивам. На этой ступени объективации воли движение по мотивам становится приспособлением к сохранению индивида продления породы. Движение по мотивам выступает при представительстве мозга – и вместе с этим орудием, с этим приспособлением, разом возникает мир как представление, со всеми его формами, объектом и субъектом, временем, пространством, множеством и причинностью. Мир вдруг показывает свою другую сторону. До сих пор он был только волей – теперь он становится и представлением, объектом для познающего субъекта. Непогрешимая точность и закономерность, с которою она до сих пор действовала в неорганической и растительной природе основывалась на том, что она действовала в первоначальной своей сущности. Без помощи, но и без помехи со стороны другого мира – мира как представления. Мир как представление, являясь только отпечатком ее собственного существа, тем не менее теперь вторгается в связь ее явлений.
С этих пор прекращается и ее непогрешимая уверенность – животные уже подвержены призракам и ошибкам, в то время как они обладают только созерцательным представлением – у них нет ни понятий, ни рефлексии. Привязанные к настоящему, они не могут соображать будущего. Наконец, там, где воля достигла высшей степени своей объективации, в человеке – к уму должна была присоединиться как бы возвышенная степень созерцательного познания, его рефлексия: разум как орудие отвлеченных понятий. С ним появилась обдуманность, содержащая в себе обзор будущего и прошедшего, как следствие этого – размышление, забота, способность к преднамеренному действию и вполне ясное осознание собственной решимости воли, как таковой.
Уверенность и безошибочность проявлений воли как это было в неорганической природе почти совершенно пропадает: инстинкт окончательно исчезает, обдуманность, которая должна заменить теперь все, порождает колебание и неуверенность. Становится возможным заблуждение. Воля уже приняла в характере свое определенное и неизменное направление, тем не менее заблуждение может исказить его проявления. Например воображаемые мотивы принуждают человека к действию, совершенно противоположному тому, как бы действовала его воля в настоящих обстоятельствах.
Познание – разумное и созерцательное, исходит первоначально из самой воли, принадлежит к существу высших ступеней ее объективации, в качестве простого механизма «приспособления». Предназначенное к служению воле, исполнению ее целей... но в отдельных людях познание может освобождаться от этой служебности, свергать свое ярмо. Чтобы свободное от всех целей хотения существовать чисто само по себе, в качестве ясного зеркала мира, откуда возникает искусство. В силу этого рода познания, когда оно воздействует на волю, может возникать самоуничтожение последней, то есть покорность, которая и есть конечная цель, глубочайшая сущность всякой добродетели и святости и избавления от мира.

О ничтожестве и горестях жизни
Пробудившись от бессознательного состояния, воля видит себя индивидуум в бесконечном и безграничном среди бесчисленных индивидуумов, которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают. Как испуганная тяжелым сном, она спешит назад к бессознательности. Но до этого – желания ее беспредельны, притязания неисчерпаемы. Нет такого удовлетворения, которое могло бы утешить ее порывы.
В чем обыкновенно состоит удовлетворение для человека – по большей части это скудное поддержание его жизни, а в перспективе виднеется смерть. Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом. Настоящее никогда не удовлетворяет нас, будущее ненадежно, а прошлое – невозвратно. Это беспрестанное очарование и разочарование, как и весь характер жизни вообще.
Время – та форма, в которой ничтожество вещей открывается как их бренность. Само это ничтожество является единственным объективным элементом времени, только оно ему и соответствует во внутренней сущности вещей. Старость и смерть являются осуждающим приговором над волей к жизни – приговор, который выносит сама природа. Он гласит: воля – это стремление, которому во веки веков не суждено осуществиться. Всякое счастье имеет отрицательный характер, страдание по природе своей положительно – мы чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности.
По мере того как возрастают наши наслаждения, утрата привычного заставляет нас очень страдать. Обладание расширяет меру необходимого, а с нею и способность чувствовать страдание. Часы протекают тем быстрее, чем они приятнее, и тем медленее, чем они мучительнее. Скучая мы замечаем время, а развлекаясь – нет. То есть наше существование счастливее всего тогда, когда мы его меньше всего замечаем. Вывод Шопенгауэра: лучше было бы нам совсем не существовать. Бытие мира должно не радовать нас, а скорее печалить – его небытие было предпочтительнее его бытия. Так как наше положение в мире представляет собою нечто такое, чему бы лучше вовсе не быть, поэтому все окружающее нас носит следы этой безотрадности – подобно тому как в аду все пахнет серой.
Против этого употребляются два средства: осторожность (ум, предусмотрительность, лукавство), но оно ничему не научает, ничего не достигает и терпит неудачу. Во вторых, стоическое равнодушие, которое думает обезоружить всякую невзгоду тем, что готово принять их все и презирать все. На практике оно обращается в циническое опрощение, которое предпочитает раз навсегда отвергнуть все удобства и стремления к лучшей жизни и которое делает из нас каких-то собак вроде Диогена в его бочке. Истина же такова: мы должны быть несчастны и мы несчастны. Самое счастливое мгновение счастливого человека – это когда он засыпает, как самое несчастное мгновение несчастного – это когда он пробуждается.
Если бы жизнь сама по себе была ценным благом, разве была бы необходимость охранять ее выходные двери такими ужасными привратниками, как смерть и ее ужасы. Кто захотел бы оставаться в жизни, какова она есть, если бы смерть была не так страшна. В страданиях жизни мы утешаем себя смертью и в смерти утешаем себя страданиями жизни – одно неразрывное целое, один лабиринт заблуждений, выйти из которого также трудно, как и желательно. Поэтому его существование нуждается в объяснении – мир не может оправдать себя из самого себя, не может найти основания и конечной причины своего бытия в самом себе, то есть для собственной пользы.
Согласно теории Шопенгауэра – принцип бытия мира не имеет никакого основания, а представляет собой слепую волю к жизни. Эта воля к жизни как вещь в себе не может быть подчинена закону основания. Только слепая воля могла поставить себя в такое положение, зрячая воля, напротив, скоро высчитала бы, что предприятие не покрывает своих издержек. Поэтому объяснение мира из некоторого анаксагоровского ума, из некоторой воли, руководимой сознанием, непременно требует известной прикрасы в виде оптимизма. Говорят, что жизнь представляет собой назидательный урок, на это всякий может ответить – именно поэтому я хотел бы, чтобы меня оставили в покое самодовлеющего ничто, где я не нуждался бы ни в уроках, ни в чем бы то ни было. Если к этому добавляют, что всякий человек должен будет в свое время дать отчет о каждом часе своей жизни, то скорее мы сами вправе требовать, чтобы сначала нам дали отчет в том, за что нас лишили прежнего покоя и ввергли в такое несчастное, темное и трудное положение. Когда мы успели связать себя этими обязательствами? В момент нашего рождения.
(Вместе с познанием возрастает и способность чувствовать горе, способность, которая поэтому в человеке достигает своей высшей степени, и тем высшей, чем он интеллигентнее). Оптимист приглашает меня раскрыть глаза и посмотреть на мир, как он прекрасен в озарении своего солнца, со своими горами, долинами, потоками, растениями, животными... Но разве мир – панорама? Как зрелище все эти вещи конечно прекрасны, но быть ими – совсем другое дело. Основатель систематического оптимизма – Лейбниц. Наш мир устроен именно так, как его надо было устроить для того, чтобы он мог еле-еле держаться; если бы он был еще несколько хуже, он бы совсем уже не мог существовать. Мир так дурен, как только он может быть дурен, коль скоро ему следует вообще быть.
Оптимизм – это незаконное самовосхваление истинного родоначальника мира, то есть воли к жизни, которая самодовольно любуется на себя в своем творении. Исходя из этого каждый думает, что имеет законнейшее право на счастье и наслаждение, а потом считает себя несправедливо обиженным. Между тем правильнее было бы видеть цель нашей жизни в труде, лишениях, нужде и скорбях, венчаемых смертью (брахманизм, буддизм, подлинное христианство). Оптимизм и христианство несовместимы.
Три воззрения Вольтера, выделяемые Шопенгауэром:
1. глубоко проникнут сознанием подавляющей силы зла и скорби человеческого существования
2. был убежден в строгой необходимости волевых актов
3. считал истинным положение Локка о том, что мыслящее начало вселенной может быть и материальным
Философия Руссо:
Вместо христианского учения о первородном грехе и изначальной испорченности человеческого рода он выставил принцип изначальной доброты последнего и его безграничной способности к совершенствованию, которая будто бы сбилась с пути только под влиянием цивилизации и ее плодов; на этом и основывает Руссо свой оптимизм и гуманизм.
Фракийский обычай приветствовать новорожденного воплями и выкрикивать перед ним все злополучия, которые отныне угрожают ему, мертвого же хоронили весело и с шутками, радуясь тому, что он отныне избыл множество великих страданий. Мексиканцы приветствовали новорожденного следующими словами: «Дитя мое, ты родилось для терпения: терпи же, страдай и молчи».

«Эта глава – последняя из тех 4 глав, которые связаны между собой...Внимательный читатель увидит это сам...».
Все поэтические, все драматические, все художественные произведения – не что иное как изображение половой любви. Удивляться мы должны не тому, что и философ решил избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а тому, что предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со стороны философов и представлял для них неразработанный материал.
Вся влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала, имеет свои корни исключительно в половом инстинкте. Почему же такой пустяк должен играть столь серьезную роль и беспрестанно вносить раздор и смуту в стройное течение человеческой жизни? В этих фривольных шашнях любви созидаются будущие поколения. Все любовные истории каждого наличного поколения, взятые в целом, представляют собою, таким образом, серьезную «думу всего человечества о создании будущего поколения». Воля индивидума выступает в своем повышенном качестве, как воля рода. Эта важность и есть то, на чем зиждется пафос и возвышенный строй любовных отношений, трансцендентный момент восторгов и страданий любви. То, что в индивидуальном сознании сказывается как половой инстинкт вообще, без сосредоточения на определенном индивидууме другого пола, это воля к жизни, просто как таковой. Направленный на определенную личность – воля к тому, чтобы жить в качестве строго определенного индивидуума.
Разве точное определение индивидуальностей грядущего поколения не является гораздо более высокою и достойной целью, чем все безмерные чувства и мыльные пузыри. Если истинною целью любви считать это, то окажутся соответствующими делу все околичности любовного романа, все бесконечные усилия и муки, с которыми связано стремление к любимому существу. Сквозь все эти порывы и усилия пробивается в жизнь грядущее поколение во всей своей индивидуальной определенности. Трепет этого поколения слышится уже в том осмотрительном, определенном и прихотливом выборе, взрастающая склонность двух любящих существ – это уже собственно воля к жизни нового индивидуума. И наоборот, решительное и упорное отвращение, которое испытывают друг к другу мужчина и девушка – доказательство того, что дитя, которое они могли бы произвести на свет, было бы дурно организованное, внутренне дисгармоничное, несчастное существо.
Как необъяснима в каждом человеке его особая индивидуальность, так же точно необъяснима и индивидуальная страсть двух влюбленных. Оба эти явления в своей глубочайшей основе – одно и то же: первое во внешнем то, чем последнее было внутренним.
Самый первый момент зарождения нового индивидуума, истинно критическую точку его жизни, надо видеть в том мгновении, когда его родители начинают друг друга любить. Этот новый индивидуум – новая (Платонова) идея, как все идеи с величайшей напряженностью стремятся принять форму явления, жадно набрасываясь для этого на материю. Эта жадность и это напряжение и есть взаимная страсть будущих родителей. Что касается ее степени – она тем более могущественна, чем более индивидуализирована.
Эгоизм так глубоко коренится в свойствах всякой индивидуальности вообще, что когда необходимо пробудить к деятельности – то единственно надежными стимулами для этого являются его эгоистические цели. Природа может достигнуть своей цели, внушив индивидууму иллюзию. Ему кажется личным благом то, что на самом деле составляет благо только для рода. Индивид служит для рода, воображая, что служит самому себе. Эта иллюзия – инстинкт. В подавляющем большинстве случаев – это мысль рода, которая предуказывает воле то, что полезно ему. Так как воля стала здесь индивидуальной, то ее необходимо обмануть, чтобы ей казалось, будто она идет навстречу индивидуальным целям.
В целом об инстинктах вообще – инстинкт повсюду выступает как деятельность, будто бы руководимая идеей цели, но в действительности совершенно чуждая последней. Инстинкт существует у человека, который в противном случае хотя и мог бы понимать цель полового общения, но не стремился бы к ней с должным усердием, то есть даже в ущерб своему индивидуальному благополучию. Иллюзия сладострастия внушает мужчине будто он найдет самое большое наслаждение в объятиях женщины, которая пленяет его своей красотой. Именно поэтому человек чувствует себя обманутым, иллюзия исчезает, когда цель достигнута.
Шопенгауэр берется анализировать что и почему мужчин привлекает в женщинах – телосложение, возраст и красота. Женщина ищет в мужчине специфическо мужских качеств, интеллектуальность все равно наследуется от женщины. Брак заключается не ради остроумных собеседований, а для рождения детей. Если женщина утверждает, что она влюбилась в ум мужчины, то это – суетная и смешная выдумка ил же аномалия выродившегося существа. Это абсолютные качества. Относительные – рассчитаны на то, чтобы восстановить существующий уже с изъяном родовой тип. Имеет более определенный, решительный и исключительный характер. Страстная любовь ведет свое начало от этих относительных мотивов, и только обыкновенная легкая склонность вытекает из мотивов абсолютных. Каждый индивидум стремится подавить свои слабости, недостатки и уклонения от нормального человеческого типа в соединении с другою особью для того, чтобы они не повторились в их будущем дитяти.
Любовь маленького мужчины к большим женщинам будет особенно страстна, если он сам родиться от высокого отца и только благодаря влиянию матери остался невысоким: от отца он унаследовал такую систему сосудов и такую ее энергию, которые могли бы снабжать кровью большое тело. Если его отец и дед были также невысокого роста, то эта склонность не будет уже так заметна. Белокурые волосы и голубые глаза – некоторая игра природы, белый цвет кожи не естествен для людей, а природная кожа – черная или коричневая, как у наших родоначальников – индусов. Каждый белый человек – это человек вылинявший. В половой любви природа стремится обратно к черным волосам и темным глазам. Всякий предпочитает темперамент, противоположный собственному, но лишь в той мере, в какой последний отличается полной определенностью.
Когда молодые люди внимательно рассматривают друг друга – это размышление гения рода о том индивидууме, который может родиться от данной четы. Во всех людях, способных к деторождению, гений рода размышляет о грядущем поколении. Созидание последнего – вот та великая работа, которой неустанно занимается Купидон в своих делах, в своих мечтах и мыслях. Сравнительно с важностью его великого дела, которое касается рода и его грядущих поколений, дела индивидуумов в их эфемерной совокупности очень мелки, поэтому Купидон всегда готов без дальней думы принести эти индивидуумы в жертву. Ибо он относится к ним как бессмертный к смертным.
Интенсивность влюбленности возрастает с ее индивидуализацией, обыкновенное половое влечение пошло, так как чуждо индивидуализации, оно направлено на всех и стремится к сохранению рода только в количественном отношении, без достаточного внимания к его качеству.
Тоска любви, печаль – это вздохи гения рода, который видит, что здесь ему суждено обрести или потерять незаменимое средство для своих целей, и потому он глубоко стонет. Только род имеет бесконечную жизнь, и поэтому только он способен к бесконечным желаниям, к бесконечному удовлетворению и к бесконечным скорбям. В любви все это заключено в тесную грудь смертного существа: что же удивительного, если эта грудь иногда готова разорваться и не может найти выражения для переполняющих ее предчувствий бесконечного блаженства или бесконечной скорби. Утрата любимой женщины составляет для страстно влюбленного такую скорбь, горше которой нет ничего: эта скорбь имеет характер трансцендентный, она поражает человека не как простой индивидуум, а в его вечной сущности, в жизни рода, чью специальную волю и поручение он исполнял своей любовью.
Исключительно перед интересами рода отступают честь, долг и верность, которые до сих пор противостояли всяким другим искушениям и даже угрозам смерти. Цитирует Шамфора: «Когда мужчина и женщина питают друг к другу сильную страсть, то мне всегда кажется, что каковы бы ни были разлучающие их препоны (муж, родные и т.д.), влюбленные предназначены друг другу самой природой, имеют друг на друга божественное право, вопреки законам и условностям человеческого общежития». Большая часть «Декамерона» представляет собою не что иное, как издевательство и насмешку гения рода над правами и интересами индивидуумов, над интересами, которые он попирает ногами. С такою же легкостью гений рода устраняет и обращает в ничто все общественные различия и тому подобные отношения. Как пух сдувает он со своего пути все подобные условности и соображения человеческих уставов.
В драмах, романах, комедиях – молодые люди борются за свою любовь. Стремления эти представляются нам настолько важнее, возвышеннее и потому справедливее, чем всякое другое ему противодействующее стремление. Обыкновенно гений рода достигает своих целей, и это, как соответствующее художественной справедливости, дает зрителю удовлетворение. Потому как он чувствует, что цели рода значительно возвышаются над целями индивидуума. В некоторых неестественных комедиях были попытки представить все дело в обратном виде и упрочить счастье индивидов в ущерб целям рода, но тогда зритель чувствует ту скорбь, какую испытывает при этом гений рода.
Что интересно, что введение Шопенгауэром фигуры гения рода, которое поначалу кажется слишком абстрагированным, придание любви трансцендентного измерения, действительно вводит все представления в систему. Там, где он говорит о драме и литературе, это как ключ... Начинаешь постигать суть драмы, начинаешь действительно чувствовать систему там, где речь идет о любви в литературе. И что особенно интересно – совершенно нерациональные впечатления, которые едва ли зачастую возможно описать, также приходят в систему, и оказываются понятными именно что рационально. Как интересно можно было бы иначе этого достигнуть? Вообще введение трансцендентной фигуры гения рода вводит вопрос о любви у Шопенгауэра чуть ли не в романтическую традицию.
Если на высших ступенях влюбленности его мысли получают возвышенную и поэтическую окраску, если они принимают даже трансцендентное и сверхфизическое направление, в силу которого он, по-видимому, совершенно теряет из виду свою настоящую, очень физическую цель, то это объясняется тем, что он вдохновлен теперь гением рода, дела которого бесконечно важнее, чем все касающееся только индивидуумом. Именно смутное сознание того, что здесь совершается событие такой трансцендентной важности, - вот, что поднимает влюбленного столь высоко над всем земным, даже над самим собой. Это поручение воли, объективирующейся в роде. Воля человека попадает в водоворот воли рода.
Удовлетворенная страсть тоже нередко ведет к несчастью. Ее притязания нередко так сильно сталкиваются с личным благополучием влюбленного, что подрывают последнее, так как они несоединимы с прочими сторонами его существования и разрушают построенный на них план его жизни. Вот почему древние и изображали Амура слепым.
На свете был не один Петрарка: их было много – людей, которые неудовлетворенную тоску своей любви должны были в течении всей своей жизни влачить на себе как вериги, как оковы на ногах и в одиночестве лесов изливать свои стоны. Гений рода ведет постоянную борьбу с гениями – хранителями индивидуумов. Род, в котором лежат корни нашего существа, имеет для нас более близкое и раннее право, чем индивидуум. Это чувствовали и древние, и потому они олицетворяли гений рода в Купидоне: несмотря на свой детский облик, это был неприязненный, жестокий и оттого обесславленный бог, капризный, деспотичный демон, но в то же время – владыка богов и людей. Отпущенный духом рода человек снова впадает в свою первоначальную ограниченность и скудость; и с изумлением видит, что после стольких высоких и героических и беспредельных исканий, он не получил другого наслаждения, кроме того, которое связано с обычным удовлетворением полового инстинкта.
Если доводы рассудка вообще могут иметь какую-нибудь силу в борьбе с нею, то раскрытая мною истина должна больше всего другого способствовать победе над страстью. Точка зрения Шопенгауэра. И особенно еще про разочарование – видимо, он ко всей своей несчастливой жизни, не допускал любви просвещающей, просветляющей, развивающей. Должен же быть какой-то еще гений с другими функциями и интересами.
Браки по любви бывают обыкновенно несчастливы – в них настоящее поколение приносится в жертву для блага поколений грядущих. Браки по рассчету – в них забота направлена на благо текущего поколения, хотя и в ущерб грядущему поколению. Мужчина, который при женитьбе руководится деньгами, а не своей склонностью, живет больше в индивидууме, чем в роде. В силу этого дело получает такой вид, как будто при заключении брака надо поступаться либо индивидуумом, либо интересами рода. Если наряду с расчетом принимается в соображение и личная склонность, то это представляет собою как бы сделку с гением рода. Дружба – основанная на солидарности взглядов и мыслей; но она большей частью появляется уже тогда, когда собственно половая любовь уже удовлетворена. Все свойства индивидов, которые дополняют одни другие и между собой гармонируют, как противоположные черты темперамента и особенности интеллекта, также и по отношению к самим индивидам восполняют одни другие и создают гармонию душ.
Резюме:
1. Тщательный, восходящий через бесконечные ступени, выбор при удовлетворении полового инстинкта основан на том участии, в высшей степени серьезном участии, человека в специфически личных свойствах грядущего поколения.
2. Внутренняя сущность человека неразрушима – она продолжает жить в грядущих поколениях. Если человек был существом абсолютно преходящим, и если бы поколение, приходящее ему на смену, сменяло бы его только во времени, то это участие не было бы столь живым и ревностным.
3. Внутреннее существо человека лежит больше в роде, чем в индивидууме – потому как интересы рода оказываются сплошь и рядом решающими в жизни человека. Этим человек свидетельствует, что род лежит к нему ближе, чем индивидуум, и что он непосредственно живет в первом, нежели во втором.
4. Когда влюбленный смотрит на свою избранницу – к ней тяготеет бессмертная часть его существа.
5. Под грядущей жизнью в роде мы не мыслим ничего иного, кроме грядущего бытия подобных нам, но не тождественных существ. Исходя из познания, направленного вовне, мы представляем себе только внешний облик рода, так как воспринимаем его наглядно, а не внутреннюю сущность его.
6. Но именно эта внутренняя сущность и лежит в основе нашего сознания. Как вещь в себе, свободная от принципа индивидуализации представляет собой единое и тождественное начало во всех индивидуумах, существуют ли они одновременно или проходят друг за другом.
7. Эта внутренняя сущность – воля к жизни, настоятельно требующая жизни и жизни в будущем. Но в то же время она не может обрести лучшего состояния чем то, что для нее является настоящим. Поэтому вместе с жизнью для нее неизбежны беспрерывные страдания и смерть индивидуумов. Освобождать ее от страданий предоставлено отрицанию воль к жизни: когда индивидуальная воля отрешается от ствола рода и прекращает в нем свое собственное бытие. Чем тогда становится тогда воля к жизни – мы не имеем никакого понятия. Можно только сказать – что это нечто такое, что имеет свободу быть волей к жизни или не быть. Для этого «не быть» в буддизме есть слово Нирвана.
8. В этой сутолоке жизни все несет тягостные труды и заботы и напрягает последние силы для того, чтобы удовлетворить бесконечные потребности и отразить многообразные страдания, безо всякой даже робкой надежды получить что-то, кроме сохранения на скудную долю времени этого мучительного индивидуального существования.
9. Влюбленные – изменники, которые тайно помышляют о том, чтобы продолжить и повторить все муки и терзания бытия, которые иначе нашли бы себе скорый конец.

Приложение к предыдущей главе.
Педерастия. Поэты и философы говорят об этом пороке гораздо больше, чем о любви к женщинам (стоики – как о чем-то достойном мудреца). Даже у народов более грубых, именно – у галлов, этот порок был очень развит. Распространенность и неискоренимость этого порока показывают, что он каким-то образом вытекает из самой человеческой природы. Вещь, столь глубоко противоестественная и даже противодействующая природе в ее самой важной и нарочитой цели, проистекала все-таки из недр самой природы – это такой неслыханный парадокс.
Цитирует Аристотеля про возможных детей слишком молодых и слишком старых родителей (незрелое семя, как и семя, выродившееся от старости) – дурные, слабые, болезненные, тупые, хилые, жалкие и недолговечные люди. Поэтому природа выбрала из двух зол меньшее, чтобы предотвратить вырождение вида. Педерастическая склонность влечет за собою равнодушие к женщинам. В основном – порок стариков. Если и бывают исключения из этого правила, то видимо они объясняются случайным и преждевременным вырождением производительной силы, которая могла бы создать лишь дурное потомство, отклоняет их силу в другое русло. Притиснутая собственными же законами к стене, природа с помощью извращения прибегла к крайнему средству, к стратегеме, создала себе искусственную лазейку.
Вообще же своими замечаниями я вывел наружу одну доселе сокрытую истину, которая при всей своей необычности проливает новый свет на внутреннюю сущность, дух и творчество природы. Истинная, последняя, глубоко метафизическая причина гнусности педерастии заключается в том, что пока воля к жизни находит в ней себе утверждение, результат этого утверждения совершенно парализуется.